Как волк с Уолл-стрит стал русским писателем

Оказалось, у автора романов «Суринам» и «Агафонкин и время» захватывающая биография. Рос в театральной семье, учился на филфаке МГУ, в 1982-м арестован КГБ за антисоветскую пропаганду. После пяти лет в тюрьме уехал в США, где стал крупным инвестиционным банкиром. Пытался разрушить американский капитализм — не удалось. Стал писателем. «Англия» встретилась с Олегом, чтобы поговорить о культуре на Уолл-стрит 80-90-х, и обнаружила, что у него отличное чувство юмора.

— Олег, каким образом человек из семьи театралов оказался на Уолл-стрит? 

— Однажды папа приехал в Нью-Йорк, а меня как раз избрали членом Bond Club. Это профессиональный клуб на Уолл-стрит, куда принимают после достижений в профессии. Мы пошли на прием, он долго смотрел, а потом говорит: «Я не понимаю, как ты тут работаешь, ты же никогда не умел считать». Дело в том, что, когда я приехал в Нью-Йорк со своим филологическим образованием, оказалось, что оно никому не нужно: когда я приземлился и грузчик в аэропорту спросил меня «What’s up?», я действительно посмотрел наверх. У меня, кстати, тоже была квалификация грузчика и умение валить деревья, которому меня обучили в Томской области на лесоповале, но и это никому было не нужно. Я начал спрашивать, кто нужен. Сказали: «Врачи, юристы и инвестиционные банкиры». «Пять лет в тюрьме, все знаю, буду юристом», — подумал я. Сдал LSAT, но выяснил, что учиться на инвестиционного банкира — два года, а на юриста — три. На этом уровне я считать умел и решил, что стану банкиром, заодно узнаю, что это такое.

— Узнали?

— Да. Это была самая высокооплачиваемая профессия.

— Как так получилось? Фильм «Волк с Уолл-стрит» показывает банкиров не как самых полезных людей на планете. И при этом это самая высокооплачиваемая профессия? 

— Во всем мире люди платят за свои фантазии, представления и ожидания. Интересны ожидания от реальности, а не сама реальность. И вот некие ушлые люди придумали, как делать на этом деньги. Назвали инвестиционным банкирством. Оно, в свою очередь, создало культ денег. Сегодня вы можете быть лауреатом Нобелевской премии, писателем, но в какой-то момент вам говорят: «Если ты такой умный, то где твои денежки?» Расскажу постыдный случай из моей жизни. Однажды, после того, как я ушел на пенсию и поклялся не надевать галстук, я летел в самолете рядом с человеком, работающим в банке. Разговорились. Как только я сказал, что живу в Принстоне, тут же испугался, что он подумает, что я профессор! Потому что тогда на Уолл-стрит считали, что все, кто не там, — неудачники. Ну, может быть, кроме порноактеров. Потому что они получают то же самое с меньшими усилиями. Было очень противно, когда я осознал этот свой конформизм.

— То есть в глубине души вы, даже став писателем, считаете, что все можно выразить через деньги?

— В экономике можно. Но на Уолл-стрит никого не интересовало, сколько денег ты сделал вчера! Только сегодня! Во многих профессиях можно жить на прошлых достижениях. На Уолл-стрит — никогда. Надо постоянно себя подстегивать, постоянно быть лучшим. При этом — никакого реального продукта нет, а продавать надо. Это вынуждало бесконечно искать лазейки.

Фестиваль SLOVO[/caption]

— Пирамида из воздуха?

— Самое страшное, что придумал Уолл-стрит нулевых, — деривативы. В упрощенном виде было так: вы хотите купить дом, идете в банк и говорите, что хотите дом за два миллиона. А вам: «Супер! Давай за три!» Они отлично знают, что ты и за два купить не можешь. Но кого это волнует? Чем больше кредитов они продадут, тем больше бонус в конце года! Вся логика! Люди набрали кредитов, которые не могли выплачивать, а Уолл-стрит продал эти долги немцам, сказав: «Смотрите, целая куча долгов, которые выплачиваются. Доходность у них, скажем, пять процентов в год». Немецкое сознание, в свою очередь, — организованное. Если человек из Goldman Sachs что-то продает, то немецкая логика подсказывает: «Он знает, что делает». А как на самом деле? Никого не интересовало. Повторюсь, это очень упрощенное объяснение. Схемы были гораздо более изощренными.

— Вы из-за этого ушли?

— Я ушел в 1998 году. Заработал достаточно. Плюс, это физически тяжелая профессия. Я работал с Токио, ночами. Представьте: утром дела на несколько сотен миллионов долларов передаешь другому трейдеру, дома не можешь спать, потому что боишься, что он все испортит, вскакиваешь, проверяешь курсы валют, звонишь на работу. К трем часам дня засыпаешь, а в семь снова на работу. Многие сидели на кокаине, иначе не выжить. Меня спасало то, что я из СССР, где к наркотикам было ярко негативное отношение.

— Вы говорили, что пытались разрушить систему. Как?

— Пытался. Ленью, отсутствием способностей. Парадокс в том, что как только там убеждались, что от меня нет толку, давали повышение. Скорее всего продвигали, чтобы от меня избавиться.

— Вы серьезно? От решений, которые принимают на Уолл-стрит, зависят люди во всем мире, курсы валют напрямую сказываются на их уровне жизни, люди теряют кредиты, дома, бизнес, пенсии, а вас продвигали за отсутствие способностей?

— У нас даже была поговорка: «Уолл-стрит чихает, мир заражается гриппом». Но я не говорю, что там все были так плохи, как я. Важно вот что: люди на Уолл-стрит могут принимать какие угодно решения и это не имеет отношения к тому, что случится с рынком. Рынок — это страшный метафизический секрет, он огромен и самоуправляем. Он формирует нас и управляет миром, к сожалению. Никто не знает, как он на самом деле двигается. Если хотите — это и есть бог (смеется). То, что мы называем рынком, — не реальность, а наше ожидание от реальности. Поэтому лучшие трейдеры на финансовом рынке — женщины.

Уолл-стрит[/caption]

— Почему?

— Они относятся к нему как к работе. Приходят, смотрят, что и как сегодня, высчитывают, не рискуют, занимаются своими делами: думают о детях, списке покупок, красят ногти. Мужчины, напротив, полны игр. В вышеописанных условиях они соревнуются. Уолл-стрит — гормональная вещь. Выигрывая на Уолл-стрит, мужчина говорит: «Вот я какой!» Мужчины ведь примитивны. Чем больше что-то повышает им самооценку — тем больше они склонны рисковать всем, включая жизни людей.

— То есть из-за чьих-то гормонов на Уолл-стрит рушатся жизни? Это нормально?

— Дело не в том, считаю я это нормальным или нет, а в том, что я считаю, что это так. Вы можете смеяться, но от этого надо плакать.

— Просвет есть?

— После кризиса 2008-го бонусы на Уолл-стрит платят по результатам трех лет. Все меньше людей идет в эту сферу, никто не хочет ждать. Как говорил Бегбедер: «Любовь живет три года». Но тот тип людей, которые шли на Уолл-стрит, не хотят три года, надо сейчас. Думаю, что они начнут уходить в другие сферы и портить там. А вообще, проблема в том, что миром правят белые мужчины, которые оплатили университет. И пока этот социобиологический строй не поменяется, будет так, как удобно им.

— Очень нетипичный для русского писателя взгляд!

— Российские писатели окружили себя магическим кружком, ничего, кроме России, большинство из них не интересует. Это, кстати, большая беда российского сознания. В силу исторических причин оно всегда было углублено вовнутрь. Но в советское время страна хотя бы жила общей жизнью. А сейчас — разрозненность. Возможно, в этом нет ничего страшного, но для российского сознания, а оно коммунальное, это очень странно. Движение за моральную чистоту, которое мы наблюдаем, — это попытка вернуть общность. Это сознание двора, деревни, околицы, когда все, что за околицей — чужой мир. Россия определяет себя сегодня не тем, что она есть, а тем, что она не есть: «А вот мы внутри околицы!»

Агафонкин и время[/caption]

 Вы внутри? 

— Я не живу в России с 1987 года, стал понимать, что связь утеряна. Я не понимаю не то, чем живет общество, а то, как оно живет. Для меня, когда я пишу, очень важно насытить художественную реальность фактической реальностью, но этого я сделать не могу, потому что не знаю, сколько стоит йогурт в магазине. Как сказал Сорокин, российское время через меня не говорит. Хотя мой роман «Суринам» о русском, который живет в Нью-Йорке и попадает в Южную Америку, продался большим тиражом. Может, люди думали, что это путеводитель (смеется)?