Дмитрий Воденников: «Я хочу, чтобы было ослепительное солнце и свет»
25/02/2016 21:25

Дмитрий Воденников: «Я хочу, чтобы было ослепительное солнце и свет»

Впервые я увидела поэта Дмитрия Воденникова в эфире программы «Школа злословия», где он играл в ассоциации с Татьяной Толстой и Авдотьей Смирновой. Среди прочего ведущие спросили, в какой инструмент Воденников хотел бы превратиться. Поэт на пару секунд задумался, а потом с улыбкой обхитрившего всех ребенка выдал: «Я бы хотел быть оркестром… Нельзя, да?» Татьяна Никитична и Авдотья Андреевна к тому моменту растеряли свое злословие и ответили, что Воденникову, конечно, можно все.

Спустя восемь лет после того эфира, несколько сборников стихов Дмитрия Борисовича и после моей большой любви к нему я понимаю, что это был идеальный момент для знакомства с Воденниковым — одним из лучших русских поэтов, самовлюбленным нарциссом, требующим к себе особого отношения, человеком, который не стесняется вслух проговаривать в какой-то мере постыдные, но очень важные вещи.

Впрочем, к тому моменту, когда человек-оркестр Воденников наконец добрался до Лондона, он стал называть себя «мертвым» поэтом, перестал писать стихи, а на выступлениях предпочитает говорить о чужой поэзии.

Оказавшись в небольшой гостиной дома на Kensington Church Street, Дмитрий Борисович сразу начал цитировать Мандельштама, вспоминая, что стихи бывают двух видов — разрешенные и написанные без разрешения. Или, как говорил сам Мандельштам, «первые — это мразь, вторые — ворованный воздух». В тот вечер Воденникова интересовал «ворованный воздух» в стихах Яна Сатуновского, Всеволода Некрасова, Вениамина Блаженных и других любимых поэтов.

ОДНО СЛОВО, МЕНЯЮЩЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

Особенный восторг и у Воденникова, и у публики вызвало короткое стихотворение Ивана Ахметьева: «Пиша в темноте, не заметил, что ручка не пишет». «Мне очень нравится эта неправильная (хотя мне и говорили, что так можно говорить) форма», — заявил на своем первом лондонском вечере Воденников. «Ведь можно заменить „пиша“ на „когда я писал в темноте“ — и стихотворение уже не получается. Здесь должен быть именно такой грубый, немного неправильный звук. У меня сразу возникает картина — человек в сумерках корябает на пачке сигарет какую-то мысль и думает, что он это потом прочтет. А через полчаса он включает свет и понимает, что там, на этой пачке сигарет, ничего нет.

Представьте себе еще одну ситуацию: вы лежите с человеком, которого вы любите. Вы лежите, обнимая его в постели, и тихо шепчете: «Я люблю тебя». И в этот момент мимо проходит трамвай. «Что ты сказал?», — переспрашивает этот человек. Ты можешь, конечно, сказать «Да люблю я тебя, люблю!» Но ты отвечаешь: «Неважно». Потому что тебе нужно было сказать «я люблю тебя» именно в тот момент, но другой человек тебя не расслышал. Это стихотворение — оно об этом. И эти строчки вытягивают из тебя то, что раньше нельзя было сказать в поэзии».

НЕИДЕАЛЬНЫЕ ПУШКИН И АХМАТОВА

Воденников, как очень талантливый поэт, любит в стихах точные формулировки (как у того же Ахметьева с его «пиша») и с плохо скрываемым удовольствием отмечает проколы других поэтов, которые поленились или не захотели подобрать правильное слово. Достается даже любимице Дмитрия Борисовича Анне Ахматовой: Воденников уверен, что стихотворение «Клевета», написанное в 1922 году, надо было назвать «Правдой».

Он читает сначала ахматовскую, а потом и собственную версию, отмечая: »Это гениальное стихотворение. Написала его не Анна Ахматова, а я!»

Да что там Ахматова. Пушкин — и тот не смог избежать цепких рук Воденникова, который уверен, что «Я помню чудное мгновенье…» — плохое стихотворение. Но Воденников отмечает гениальность пушкинского же «Я вас любил…». И только одного поэта он никогда не исправлял — Осипа Мандельштама.

Любой другой человек, наверное, не осмелился бы исправлять стихи поэтов, которые в России практически причислены к лику святых. Но у Воденникова свои особые отношения с русскими поэтами: он говорит о них, как о родных и близких, которых очень любит, и поэтому лучше других видит не только их успехи, но и промахи.

ВСЕ, ЧТО МЫ МОЖЕМ ПОСЛЕ СМЕРТИ, — ЭТО НАКОРМИТЬ ТОГО, КОГО МЫ ЛЮБИЛИ

С Воденниковым, впрочем, хочется говорить не только о других поэтах, но и о его стихах, о нем самом. Меня на протяжении многих лет удивляло, как Воденников умудряется писать стихи на такие темы, о которых вслух обычно не говорят — о смерти, например. Помню, я когда-то пыталась прочитать стихи Воденникова одному своему знакомому: но и знакомый стихов Дмитрия Борисовича не оценил, и мне самой стало очень стыдно за то, что я такие личные вещи произношу вслух. Пока обычные люди стараются избегать разговоров о смерти, плюют через левое плечо и стучат по дереву, Воденников сочиняет стихи, в которых он будто все уже пережил (в том числе и смерть) и говорит со своими читателями на каком-то новом языке. Впрочем, даже Дмитрий Борисович когда-то старался таких разговоров избегать:

— Я сейчас живу в квартире, которую мне в наследство оставила моя бабушка. Я свою бабушку очень люблю, но она была заразой, холодной женщиной, которая могла так сказать гадость, что ты сидишь и не знаешь, что ответить. Лет за шесть до смерти бабушка заговорила со мной про свою квартиру и сказала, что после ее смерти эта квартира достанется мне. Вместо того, чтобы внимательно выслушать бабушку (она хотела объяснить, где лежат документы), я отреагировал на ее слова самым пошлейшим образом: «Бабушка, не хочу ничего этого слушать». Даже сам сейчас не хочу вспоминать свое жеманство.

Бабушка меня брезгливо оборвала, сказав, что у нее нет сейчас ни времени, ни желания это слушать — ей наверняка не хотелось отрываться от мексиканских сериалов на мои глупости.

Это был отличный урок, и через какое-то время я и сам стал так себя вести. Смотрите, у меня есть собачка, я живу один, я одинокий человек и, по-видимому, уже навсегда. Я иногда боюсь, что со мной что-то случится, я умру, а собачка будет заперта со мной и умрет с голоду.

— Она вас сначала съест.

— Я, кстати, об этом уже 150 раз говорил. Я хочу, чтобы в такой ситуации, пока кто-то не придет на помощь, она съела мое лицо. Все, что мы можем после смерти — это накормить того, кого мы любили. Если это будет ее единственный способ выжить — пусть ест.
Но она же должна не только есть, она еще и пить захочет. Понимаете, да? Но когда я пытался обсудить этот вопрос со своими друзьями и приятелями, они реагировали точно так же: «Ой, мы не хотим этого слушать». Я тут выясняю посмертную судьбу своей собачки, а они не хотят об этом говорить!
Так и с поэзией: если это настоящие стихи, а не х*йня, они тебя сразу закаляют к тому, что ты умрешь. Когда ты пишешь стихи, ты пишешь будто из предсмертия.

Я ХОЧУ, ЧТОБЫ БЫЛО ОСЛЕПИТЕЛЬНОЕ СОЛНЦЕ И СВЕТ

— Вы в своих стихах часто говорите не только про смерть, но и про свет, который сопутствует смерти. Об этом писал и Лев Толстой в «Смерти Ивана Ильича», и Михаил Шишкин в своем «Письмовнике». Что за природа у света, который приходит к умирающему человеку? Это Бог?

— Я атеист, но при этом я верю в наличие этого света. Наш мозг очень сложно устроен, и когда он «схлопывается» (мне очень нравится это слово — схлопывается), появляется свет. Мне кажется, умирая, можно увидеть разные варианты этого света. Можно увидеть красный свет — это будет условным адом. Можно увидеть ослепительный свет, но даже после него будет темнота. Я бы, конечно, хотел умирать в этом ослепительном свете.

В свое время, когда у меня было сильное нежелание жить (это были не суицидальные мысли — я сам ничего делать не хотел), я много ходил. Помню, я шел по дороге, было весеннее солнце — косое, бьющее в лобовые стекла машин. И вот тогда я подумал: «Как было бы здорово попасть под быструю машину, и последнее, что ты увидишь — это блеск солнца, рикошетящее от лобового стекла». Ты, конечно, испугаешься, но будет очень короткий момент. А может, мы вообще испытаем восторг? Черт его знает!

Иногда похожий восторг я испытываю в самолете. «Хорошо бы мы упали», — эгоистически думаю я, забывая о 150 или 200 летящих со мной пассажирах. Но может, так умереть и лучше? Ты не будешь гнить в тюрьме или в своей постели, окруженный любимыми родственниками, не будешь ходить под себя. Как было бы здорово: ты вылетел из пункта А, но до пункта Б ты не долетел. Круто! Понятно, что самолет разбился — повсюду кости, месиво, кишки наружу, но как-то все равно это чище.

— Моментальная смерть действительно может быть лучше. Год назад в прокат вышел фильм «Все еще Элис», в которой героиня Джулианны Мур заболевает агрессивной формой Альцгеймера и очень быстро перестает понимать, кто она и что за люди ее окружают. Мне кажется, такая жизнь, когда от тебя ничего не осталось, страшнее смерти. Я тогда подумала, что случись у меня Альцгеймер, я бы не хотела жить с такой болезнью.

— Конечно, все, что у тебя есть — это твои воспоминания и твое воображение. Наш мозг по большей части создает одних чудовищ, а тут он тебе еще не принадлежит. Представляете, какой ад он начинает творить? Ты еще и под себя ходишь? Бред какой-то! Я тоже так не хочу умирать, я хочу, чтобы было ослепительное солнце и свет.

Правда, мое желание умереть все же прошло, и тогда выяснилось, что мне еще есть что делать. И ты даже можешь быть любим. Я же нарцисс, у меня завышенные претензии к миру, хотя у меня уже нет ни молодости, ни лица. У меня, правда, ничего нет, но меня еще могут любить и хотеть. «МЕНЯ ЕЩЕ МОГУТ ЛЮБИТЬ И ХОТЕТЬ» (диктует, наклонившись к диктофону — Ю.Ю.)

Я НЕ ХОЧУ, ЧТОБЫ МЕНЯ УСПОКАИВАЛИ

— Перед тем как назвать себя «мертвым» поэтом, вы опубликовали несколько частей поэмы «Небесная лиса», но так ее и не закончили. Она так и останется незаконченной?

— Да, я не дописал «Небесную лису». При этом у меня были в голове какие-то строчки, какие-то строфы, я знал, что к концу этой поэмы я должен остаться один, даже Чуня (собака Воденникова — Ю.Ю.) должна была меня оставить.

Я об этом часто говорил: я увидел эти строфы, когда я лежал в бреду, когда мне сверлили голову в Бурденко, когда я лежал на каталке голый под простыней. Вокруг стоят одетые люди, а ты лежишь и даже не помнишь, подстрижены ли у тебя ногти на ногах, чистые ли они? Да и простыню эту кто-нибудь может зацепить, она с тебя упадет, а под ней лежишь ты в этом жалком человеческом облике. Ты! Небесная лиса!
Но от меня все это ушло, у меня пропал дар. Я стал бездарным.

— Я читала много интервью, в которых ваши собеседники не верят такой категоричности.

— Пару дней назад я был на радио, где объяснял ту же мысль — что я мертвый поэт. При этом, вы же видите, я это говорю совершенно спокойно, даже сочувствия у вас не пытаюсь вызвать. И ведущая вдруг говорит: «Может они (стихи) еще вернутся». На что я тут же отвечаю: «Стоп, я не хочу, чтобы они возвращались».

Это как с бабушкой и документами на квартиру — тут должно быть уважение к чужой воле. Я не хочу, чтобы меня успокаивали и говорили, что стихи еще могут вернуться. Да что вы об этом знаете?

Я часто привожу один пример. Это все равно, что женщине, которой только что неудачно сделали аборт и вырезали половину матки, говорить: «Леночка, ну еще все получится, ну еще родишь». А она в ответ вам скажет: «Да пошла ты нах*й, дура!», встанет и пойдет. И будет права.

Юлия Юзефович

Комментарии
Пока нет комментариев
Возникли вопросы?
Напишите нам в редакцию
Angliya в Instagram
© Angliya 2024