Десять вопросов Людмиле Петрушевской
Первый эпитет, который приходит в голову, когда говоришь о Людмиле Петрушевской, — «удивительная». Она действительно не умещается ни в какие обыденные рамки — поэтому, наверное, не любит такое официозное слово «литератор» и просит называть себя писателем. И ее лондонский вечер «Кабаре Нуар», который пройдет 18 июня, тоже нельзя описать какими-то банальными словами, ведь Людмила Стефановна будет не только читать свои рассказы со сцены, но и исполнит песни собственного сочинения. И это надо видеть и слышать! А специально для «Англии» писательница ответила на несколько вопросов.
Ваш вечер в Лондоне будет не только литературным, но и музыкальным. Выступать на сцене — это, кажется, осуществление вашей давней мечты?
Вечер в Лондоне будет по преимуществу литературным — но с музыкой. Поскольку все тексты песенок — это мои стихи. Кроме того, я буду читать цикл «Парадоски» и свои «Загадочные сказки». Обычно народ хохочет. А мечта о сцене была, да. Когда меня, актрису, выгнали из эстрадного театра МГУ за нарушение дисциплины. Но скоро я ушла ради ребенка с работы, стала запрещенным автором, и пришлось для заработка выходить на сцену. В советское время такие полулегальные вечера были единственной отдушиной для интеллигенции. Допустим — «встреча с молодыми актерами МХАТ» — и они играют неразрешенную пьесу «Чинзано», а я читаю ненапечатанные рассказы. Иногда актеры даже отдавали мне свой гонорар. Знали, как я живу…
Что сейчас является вашим приоритетом — музыка или все же литература? Что доставляет больше удовольствия сегодня?
Да все вперемешку. Удовольствие, прямо сказать, среднее. Тяжелая работа. Иногда текст песенки сочиняется месяц. А в мелодии, я помню, вдруг несколько нот как будто выскочили из фильма «Шербурские зонтики»… И неделями бьешься, как их заменить…
Вы рассказывали в одном из интервью, что, по сути, писательская известность пришла к вам достаточно поздно. К музыке вы вернулись тоже недавно. Почему так произошло?
Писательская известность пришла ко мне сразу, после первого рассказа «Такая девочка». Текст пошел гулять сначала по Москве, а потом и повсюду. Недавно один телеведущий вдруг мне стал рассказывать прямо в эфире, как его родители перепечатывали мои пьесы и рассказы на машинке, а он тайно читал. Ребенок был. А «Такую девочку» опубликовали только спустя 20 лет… Музыку в юности я сочиняла, была такая девушка с гитарой. Но потом бардовские ми-миноры мне надоели, я пела детям исключительно арии из опер (в университете училась в оперной студии, меццо-сопрано, сорри, три с половиной октавы). А как произошли песенки — моя дочь Наташа с 16 лет поет в рок-группе. Иногда она просила меня написать текст (правда, скоро начала сочинять сама, так принято у них). И эти стихи оставались. И бывало, что они сразу притягивали к себе какую-то мелодию. Утром проснешься — а в голове нескончаемо вертится мотив… И ты не знаешь — был ли он или это новое что-то. Я даже консультировалась с музыкантами. Если говорили — нет, такого не было, все. Зеленый свет.
Вы закончили факультет журналистики и даже какое-то время работали по профессии. В чем для вас заключается принципиальная разница между занятием журналистикой и литературой? И каково это было — работать журналистом в советское время?
Я же из семьи врагов народа. Поэтому лозунги у меня не получались. Врожденный я нелегал. А работала на радио, в «Последних известиях», и писать приходилось о художественных выставках в основном (где, до какого числа и сколько работ). И от такого текста надо было лечиться, дома, за машинкой. Училась у Пруста, у Томаса Манна, преклонялась перед их длинной фразой. И вдруг подружка-оператор Зинка Мавропулос рассказала мне свою историю. И я все поняла. Мой путь, именно такой стиль. То есть никакого стиля, документ. Ни портретов, ни диалогов, ни эпитетов. Как если ты рассказываешь случай. Не будешь же говорить подруге: «Слушай, был прекрасный осенний день, так называемое бабье лето. Солнце вдруг пробилось сквозь тучи …» Нет, скажешь: «Не знаю, по-моему, она уже умерла, хотя в нашем доме никого не хоронили». Это я написала ту самую «Такую девочку, совесть мира». Ее отнесли в журнал «Новый мир». Но напечатать было нельзя. И я очень долго записывала чужие истории, которые меня терзали. Так писала, как будто транслирую глас народа, беспощадный, ничему не верящий, все знающий наперед — и как бы никого не щадящий. На самом деле там были рыдания. Я каждый раз плакала, заканчивая рассказ. И добрые люди все понимали. Недобрые считали меня черным автором…
В советское время ваши произведения запрещали… сегодня (хотя, конечно, не в такой форме) появляется негласная цензура. И многие, кажется, готовы с этой цензурой смириться. Что вы думаете по этому поводу?
Думать тут нечего. Никогда не разрешала себя править. Только что вышла книга «Санаториум». Издательство всегда печатало меня сразу, через два месяца. А эту держали больше года. Я уж и не надеялась…
Сегодня ваши произведения оценены не только в России, но и во всем мире. Иностранные критики даже сравнивают вас с Эдгаром По. А как вы сами относитесь к такому сравнению?
Эдгар По — мой любимый. Ему я тайно посвятила повесть «Конфеты с ликером». Там тот же сюжет — убийцы убивают себя волей жертвы.
Как и у Эдгара По, ваши рассказы часто касаются тем, которые принято называть «мрачными». Однако, слушая ваши интервью и музыкальные выступления на сцене, всегда испытываешь очень светлое, позитивное ощущение. Как вы сами объясняете такую двойственность?
Я веселый человек. Но иногда такое происходит, что вынести невозможно. Вступает некий сюжет, и только передав его другим, то есть написавши — успокаиваешься.
Почему вас привлекает именно короткий жанр? Нет ли у вас замысла написать большой роман?
Уже написала. Роман «Номер Один, или в садах других возможностей». Биографический роман «Истории из моей собственной жизни». Повести «Время ночь», «Свой круг» и «Маленькая девочка из „Метрополя“. Поэму „Карамзиндеревенский дневник“. Юмористические сериалы „Дикие животные сказки“ и „Морские помойные рассказы“. Да и мои пьесы — это ведь романы, в которых нет подсказок типа „Она подумала, что“. Ну и для будущего почти готовое, утопия со знаком минус. Сюжет для бондианы…
Когда сам становишься родителем, то понимаешь, что детские книги — сказки и стихи — на самом деле написаны в большей степени взрослыми для взрослых. А вы, когда пишете свои сказки, все-таки к кому обращаетесь? И важно для вас донести какую-то мораль, которая будет понятна ребенку?
У меня трое детей, им я читала на ночь. И засыпала раньше, чем они. Тогда я стала сочинять, каждую ночь по новой сказке. Такая «Шахерезада» 36 лет с перерывами (дочка младше первого сына на 18 лет, а потом родились внучки). Когда я (не часто) записывала эти сказки, я добавляла туда детали и намеки в первую очередь для родителей, чтобы они не заснули…
Вы однажды сказали, что «писатель, когда кроит свою книжку, он совершенно не думает о читателе, к сожалению большому». Почему «к сожалению»? Вы сами думаете о читателе, когда пишете? И если да, то каким вы его себе представляете?
Потому что, честно сказать, я ведь приемное устройство. Я пишу не по собственной воле — вот села утром, вырубила телефон, колочу по клавишам. Нет. Записываю, когда настигает меня текст. Как вот эти мелодии по утрам… А о читателе я думаю, когда задаю ему некоторую загадку. Прячу концы в воду. Думаю: «Догадаешься?» Или когда хочу его посмешить, вот это с превеликим удовольствием.
Вопросы задавала Юлия Варшавская, фото Сергея Карпова /ТАСС /предоставлено фондом ВАРП.