Михаил Барышников: «Я начинаю потихоньку привыкать к этому метафизическому рандеву»
28/03/2017 19:45

Михаил Барышников: «Я начинаю потихоньку привыкать к этому метафизическому рандеву»

3-7 мая в лондонском Apollo Theatre пройдет моноспектакль «Бродский/Барышников».  Это спектакль про старение, жизнь, смертность, страх — о них говорят мало. На рижскую премьеру билеты раскупили за 10 минут. Перед лондонской мы позвонили господину Барышникову и долго и глубоко говорили про спектакль и про Бродского.

— Михаил, расскажите, пожалуйста, как вы познакомились с Алвисом Херманисом и как ему удалось убедить вас принять участие в спектакле?  

— Несколько лет назад я познакомился с творчеством Алвиса и только потом — с ним лично. Помню, как смотрел его спектакль по рассказам Шукшина (в записи). Это была очень хорошая работа, шедшая в Театре наций у Евгения Миронова. Потом я видел оперные постановки Херманиса в Европе… Когда же в Италии произошла личная встреча, мы, помню, долго разговаривали: про Латвию и про все на свете. Он задавал множество вопросов, в том числе про Иосифа. Алвис вырос на поэзии Бродского и стал большим его поклонником. Конечно, он знал, что мы с Иосифом были близкими друзьями. Его чрезвычайно волновали те или иные черты характера поэта, какие-то истории и ситуации, с ним связанные. Обаяние Херманиса-художника оказалось столь велико, что я без колебаний рассказывал ему, что помнил и что мог. Какое-то время спустя он позвонил и предложил сделать спектакль по стихам Иосифа. Мы встретились, и после долгого разговора я решился.

— Почему «решился», а не «согласился»?

— Это очень личная, интимная история. Не потому, что так мне захотелось, а потому что всякий раз, когда возникают намерения делать вещи, с Бродским связанные, я как бы спрашиваю себя: «А что бы сказал об этом Иосиф?» — художник в вопросах искусства абсолютно бескомпромиссный… Так было и на этот раз.

— Что это за спектакль, что нас ожидает? 

— Наш спектакль — совсем не традиционное по жанру «чтение с эстрады» или «встреча со зрителем», когда артист выходит и вспоминает стихи из своего репертуара. Это не театр авангарда, не психологические «штудии» и тем более не танцевальный вечер. Речь совершенно о другом. «Бродский/Барышников» — это встреча с поэтом, с другом. Алвис очень хотел, чтобы публика оказалась свидетелем своего рода «спиритического сеанса». Собственно, любое чтение стихов — дело глубоко личное, это всегда частный, практически «спиритический» разговор с тенью ушедшего поэта. Закончив земное существование в виде бренной человеческой плоти, поэт становится речью, «словом» — высшей формой существования разума. Чем значительнее масштаб художника, тем большим количеством тем, идей и ассоциаций обладают диалоги post mortem. Режиссер так построил спектакль, что на сцене возникает вот этот самый диалог — разговор двоих.

— Человек на сцене — это Михаил Барышников или образ Михаила?

— Это, естественно, актер. Но в то же время он — некая условная персона по фамилии Барышников со своей биографией и психологией. Плюс, конечно, это лирический герой стихотворений. Герой, состоящий из множественного моего «я», оказывается в каком-то пространстве, в котором, возможно, когда-то уже бывал. И сейчас случайно снова туда заглянул. Нет никаких выверенных отсылок к конкретному историческому контексту, хотя заметно, что чемоданчик у моего героя изрядно потертый, да и будильник бросается в глаза — странный, старый. Есть материальные вещи-намеки, но они все как бы не впрямую. Поэт ведь гражданин вечности, среда его обитания — само время! И весь спектакль — не рассказ о моей дружбе с Бродским. Читая его стихи, я ощущаю живое присутствие поэта как удивительную реальность не только своего внутреннего мира, но и мира внешнего. И вместе со мной это отчетливо понимает мой зритель.

Декорацию к спектаклю придумала прекрасная художница театра Херманиса — Кристине Юрьяне. Это оранжерея времен прекрасной эпохи — может быть, это XIX век. Такую вполне можно было обнаружить и в Летнем саду, и где-нибудь на Рижском взморье. С одной стороны, она чем-то немного напоминает старый петербургский лифт, с другой — это такая стеклянная веранда или беседка, в которых духовые оркестры когда-то играли в городском саду. Иосифу декорация бы понравилась — это я знаю точно. На мой взгляд, она прекрасно передает ностальгическую интонацию поэтической речи, ее бесконечное возвращение в прошлое. И все же это живой взгляд поэта на сегодняшнее время и разговор с другом в будущем.

— От Барышникова все ждут танца, а он читает стихи…

— Некоторые стихи записаны на фонограмму, часть я читаю с листа, часть наизусть, есть пара моментов, где в записи звучит голос Бродского. При этом в спектакле, естественно, присутствует движение. Мы использовали элементы фламенко, японского танца буто и театра кабуки или просто движения тела как реакции на какие-то мелодические каденции спектакля. Но это ни в коем случае не танец, скорее некая инстинктивная импровизация на тему. Алвис выбрал несколько стихотворений, которые дают возможность для такой импровизации. Например, в ритме фламенко: «В тот вечер возле нашего огня / увидели мы черного коня».

— Кто и как отбирал стихи? 

— Режиссер. Отбирая тексты, он решительно отметал то, что, может быть, не очень понятно: в смысловой ткани спектакля не должно оказаться лакун и разрывов. Образ ведь распадается, если нет возможности воспринимать его как целое. И сам Бродский называл стихи «безнадежно семантическим видом искусства»… У Херманиса этот режиссерский принцип утверждается во всех постановках: если даже один человек в зале не понимает, о чем речь на сцене — надо убрать. Он оставил очень простые стихи Иосифа. Те, в которых нет аллюзий к речи любимых поэтов, нет отсылок к грекам, античному Риму, мифологии.

Я абсолютно доверился его интуиции, у него богатый опыт театральной режиссуры и он действительно очень хорошо знает поэзию Иосифа, хорошо чувствует русский язык, проникновенно и трогательно относится к русской литературе и культуре.

— Как вы работали над спектаклем, живя в разных странах?

— Работали эпизодами. Сначала я много читал ему по «Скайпу». Вживую мы работали в Цюрихе, в моем летнем доме в Доминиканской Республике, в Нью-Йорке и в декорациях в Риге. В некоторых вещах Алвис давал мне больше свободы, но в основном он тщательно отбирал, корректировал, резал, добиваясь простоты и вместе с ней — кристальной ясности диалога. Он считает, что для актера, который читает стихи, предпочтительнее делать это сидя. Данный прием позволяет избежать избыточной декларативности, снизить пафос. Достаточно самого слова, мерцающей в стихотворных строчках музыки, сильных позиций рифмы, ударений, тембра голоса… Он держал меня, что называется, в узде. Не было никаких «слепых ощущений», мол, давай попробуем так или эдак… Когда он работает, всегда знает, чего ему сегодня нужно от актера добиться.

Алвис — человек европейского склада, режиссер внутренней эмоции, которая все время сдерживается. Но внутри он очень горячий, яркий, страстный. Мне были понятны его требования. Во многом помогла предыдущая работа с американским режиссером

Робертом Уилсоном, когда мы с Уиллемом Дефо делали «Старуху» Хармса. Если вы знаете работы Уилсона, то текст у него накладывается на визуальный ряд и движение совсем не обязательно иллюстрирует текст. Это есть и у Херманиса. У Уилсона и Херманиса есть одно общее требование: Less is more. Все должно быть очень просто и точно.

— Какие-то произведения вы знали наизусть до работы с Алвисом? Вы ведь 22 года дружили с Иосифом Бродским…

— Некоторые стихотворения я, конечно, знал наизусть, потому как «открыл» Иосифа в свои 16. Хотя лет до 26 я все читал отрывками, публикаций на родине не было. Тексты ходили в списках, которые мы передавали друг дружке и читали, что называется, под столом. Когда я уехал в США и познакомился с Иосифом, его книги стали для меня настоящим дорожным путеводителем. Память то и дело выбрасывает на поверхность сознания четверостишья или двустишья, а то и целые строфы. Например: «Птица уже не влетает в форточку. / Девица, как зверь, защищает кофточку. / Поскользнувшись о вишневую косточку, / я не падаю…»

— Как вы учили стихи? Вы полтора часа читаете Бродского на сцене, это большой объем. 

— В спектакле основное сценическое действо ведет мой живой голос, иногда — мой голос в записи. Я — то читаю с листа, то наизусть. Но когда я заучивал текст, то заучивал весь спектакль, что заняло примерно полгода. Это привычка, конечно. И то, что отличает литературные курсы русско-советской школы от западного образования. Нас, помню, заставляли учить многие главы из Лермонтова, лирику Тютчева или того же «Александр-Сергеича», как выражался Иосиф… И мы сдавали устные экзамены. Надо сказать, что декламационных способностей у меня никогда не было. Я вообще трудно запоминаю стихи. Но то, что запомнил, остается надолго. Знаю многие стихи Пастернака, Ахматовой, Мандельштама. Не столько потому, что так было надо, а потому что их строки совпадали с какими-то ритмами сердечными, откликались, жили, резонировали…

— Выучить стихи — большое дело, но какую задачу вам ставил режиссер как актеру? 

— Алвис сказал: «У тебя есть каденция, эта октава, внутри которой ты можешь варьировать тембр голоса и педаль звука, где-то читать шепотом, где-то голос повышать, где-то читать абсолютно ровно…». Мне хотелось найти свой тон, который бы отличался от тона, которым читал Бродский — нараспев, как литургию, или как раввин… Иосиф читал волшебно. Я часто слушал, как он буквально пел свои стихи. Иногда мне доводилось быть первым их слушателем. И совершенно метафизическая фонетика его голоса всплывает то и дело, когда я начинаю читать сам: «Век скоро кончится, но раньше кончусь я. / Это, боюсь, не вопрос чутья. / Скорее — влияние небытия / на бытие…»

Но мне требовалось найти собственную тональность. Смыслы его строк, их подтекст и затекстовая его дикция позволяли создать в одном высказывании структуру нашего диалога. Он говорил этими строчками лично со мной, со всем миром — через меня. А я с их же помощью заговорил с ним самим…

— Общие с Иосифом друзья помогали найти этот нужный тон?

— Абсолютно. Думаю, было человек девять, которым я часто читал стихи Иосифа. Алвис это поощрял. Нельзя читать себе, потому что только человеческие глаза, на тебя устремленные, помогают преодолеть волнение. Трудно решиться выйти на публику, когда в зале несколько сот человек, многие из которых выросли на поэзии Бродского, смаковали его строки на кухне после ужина, как это было принято в наше время и, надеюсь, принято сейчас. У каждого ведь своя интерпретация его музыки. Поэтому мне было сложно выйти «на подмостки, прислонясь к дверному косяку…»

— Какая музыка звучит в спектакле?

— Музыки в спектакле нет, есть лишь хор кузнечиков. Стрекот кузнечиков записан в природе, а на компьютере на его основе создан потусторонний искусственный звук. Он в спектакле звучит пару раз. Нет у нас и хореографа. Мы решили, что хореограф не нужен, потому что собственно танца нет. Мое движение скорее театральное и интуитивное, а не хореографически закрепленное. Но там присутствуют каденции, которые интересно делать, потому что от спектакля к спектаклю они по-новому чувствуются, живут под воздействием момента.

— Ваша публика не всегда на сто процентов русскоговорящая?

— Две трети публики почти всегда русскоязычные. Хотя в Лондоне у нас будет замечательный перевод. Сделала его очень талантливая студентка Иосифа Джейми Гэмбрелл. Они много работали вместе, и он хорошо знал ее труды. Она живет в Техасе, но много времени провела в России и абсолютно двуязычна. Она очень трогательно и точно все передала, хотя перевод не поэтический. Алвис и не хотел рифмованного перевода. Во-первых, потому что для большинства англичан рифма привносит в поэтический текст элемент архаики (большая часть современной англоязычной поэзии — нерифмованная). Во-вторых, режиссер очень хотел, чтобы тем, кто не говорит по-русски, было абсолютно ясно, про что вся эта история.

Перевод как бы вписан в оформление спектакля. Изобразительно это выглядит очень красиво: титры плывут яркой прерывистой нитью по верху декорации, строчка за строчкой. Я намеренно говорю довольно медленно, чтобы зритель успевал читать перевод. Вообще, в «Бродском/Барышникове» есть на что посмотреть, а не только на кого. С нами работал потрясающий художник по свету — Глеб Фельштинский. Свет очень многое решает в спектакле.

— Насколько эмоционально сложно дался вам «Бродский / Барышников»? 

— Для меня это большое испытание. Каждый раз. И бесконечное волнение, словно перед новым свиданием. Но я уже начинаю потихоньку привыкать к этому метафизическому рандеву. Мы играли в Риге, Израиле, Нью-Йорке. Будем играть в Швейцарии, Германии, Сербии, Румынии, Великобритании. Со временем спектакль оформился структурно и эмоционально, но в поэтической музыке Иосифа до сих пор то и дело всплывает что-то такое, чего ты еще не осознавал.

— Что вы чувствуете, когда на сцене разговариваете с давно ушедшим другом? 

— Спектакль начинается со стихотворения: «…Мой голос, торопливый и неясный,

тебя встревожит горечью напрасной…». Для меня суть постановки — именно в этих строчках. Камертон стихотворения, по которому настраивается струна всего спектакля, превращает ее в живой нерв. Я вспоминаю Иосифа, читающего эти стихи. В какой-то момент включается старый магнитофон с бобинами и звучит его голос. Очень острый момент. Странным образом проявляется состояние предельной тоски — от живого разговора с ушедшим и от невозможности при этом его обнять. И тут же неожиданно возникает Нью-Йорк, хотя декорация вроде бы совершенно этого не передает. Как все это возникает — я не знаю.

— Одна из тем спектакля — старение и смерть. Как вы к этому относитесь?

— «Мое старение! / Крови медленное струение. / Некогда стройное ног строение / мучает зрение…». Здесь вообще не требуется никакой игры, все очень точно ложится на мой возраст и мои ощущения. Я ни разу не встречал человека, который бы не страшился смерти. Иосиф удивительно чутко к этому относился. К идее смерти надо прийти, и для каждого это в конце концов — личный разговор с собой. Одни воспринимают ее более осознанно, другие пытаются не думать. Как сказал Чезаре Павезе, не раз цитированный Бродским: «Смерть — это то, что бывает с другими…»

— В одном из интервью вы рассказывали о том, как Иосиф любил говорить о чувстве справедливости…

— Когда он смотрел на что-то, что его радовало, где-нибудь в Риме, Венеции, и ему что-нибудь очень нравилось, он, задумавшись и улыбнувшись, говорил: «Не правда ли, Мышь, настигает какое-то чувство справедливости, что мы вот здесь сидим и на все это смотрим». Дескать, как нам повезло. Так и я, играя этот спектакль, отчетливо и мучительно ощущаю это чувство справедливости.

 

Подготовила Кристина Москаленко

Фото
предоставлены организаторами гастролей — Bird& Carrot (Александриной Маркво).

Поддержка гастролей — NORVIK BANKA

Билеты: nimaxtheatres.com/apollo-theatre/brodsky_baryshnikov

Комментарии
Пока нет комментариев
Возникли вопросы?
Напишите нам в редакцию
Angliya в Instagram
© Angliya 2024