«Я понял, что не должен писать второго „Лавра“

В рамках фестиваля SLOVO пройдет встреча с писателем, доктором фило­логических наук, специалис­том по древнерусской ли­тературе Евгением Водо­лаз­киным, выпустившим накануне свою новую кни­гу — «Авиатор». Его преды­дущий роман «Лавр» — жи­тие целителя, написанное в аутентичной древнерусской манере — в одночасье возвел Водолазкина в ранг лучших российских писа­те­лей 21-го века. Мы встре­ти­лись с Евгением, чтобы об­судить его новую книгу. 

— Евгений, поздравляю вас с выходом книги! Как обычно складываются ваши отношения с законченным текстом? Вы отпускаете его в свободное плавание или с волнением ждете первых отзывов читателей и критиков?

— Я пытаюсь его отпустить, но мне это не всегда удается. Ведь я постоянно выступаю перед читателями, и мне приходится читать фрагменты текста, отвечать на вопросы. Вообще говоря, мне не свойствен нарциссизм, так что я уверен, что законченный текст нужно оставить в покое. Выпущенная книга ведет себя очень самостоятельно, иногда — неожиданно для меня самого, как это было в случае с «Лавром». Я ведь абсолютно не рассчитывал на успех. Ра­зумеется, отпуская книгу в свободное плавание, я слежу за ней, поглядываю, как она там — не утонула ли? Читаю, конечно, рецензии. Но это уже — взгляд с берега, откуда в открытое море никакой спасательный круг не долетит.

— Читатели неизбежно будут сравнивать ваш новый роман с «Лавром». И, например, ли­тературный критик Галина Юзефович выразила мнение, что чем сильнее читателю нравится «Лавр», тем слож­нее ему будет принять «Авиа­то­ра», потому что они настолько не похожи между собой. Вы согласны с ней? И готовы ли вы к подобной реакции?

— Да, я читал эту замечательную рецензию. Галина — удивительно глубокий и проницательный критик, и ее мнение для меня в высшей степени важно. Я согласен с тем, что она написала о сложности восприятия «Авиатора» после «Лавра». Но, понимаете, у ме­ня, по сути, не было иного вы­хода. Как точно подметил один американский коррес­пондент, который читал мою книгу: «У вас почти безвыходное положение. Все ждут от вас второго „Лавра“, а его-то как раз нельзя писать».

Проблема здесь следующая. С одной стороны, нельзя штам­повать одно и то же и создавать одно за другим жизнеописания святых. А с другой стороны — в любом сов­ременном жанре такого на­кала, наверное, не достичь. Я ведь писал «Лавра» как сред­невековое житие, которое бы­ло создано для того, чтобы передавать сверхсильные чувства и движения души. Житие говорит о главном — о жизни и смерти. Вот так напрямую об этих двух ключевых понятиях ни один из современных жанров рассказывать не умеет.

Я знаю печальный опыт лю­дей, которые пытались развивать свой литературный успех прямолинейно. И я мог бы на­писать «Лавр-2» и «Лавр-22», но это было бы неудачей не только для того текста, который я создаю: это погубило бы и самого «Лавра». Каждая новая книга действует ведь не только в перспективе, но и в ретроспективе. Поэтому я сра­зу понял, что второго «Лавра» писать не буду. И написал ро­ман, который, на мой взгляд, важен именно сейчас. Он не хуже и не лучше, он просто другой — как прекрасно отме­тила Галина Юзефович, я сде­лал движение не вперед и не назад, а вбок.

— Вы сказали, что эта история важна именно сейчас. Почему?

— Мне кажется, что именно сейчас особенно важно понимать, что все зависит от души человеческой. Все начинается, создается и разрушается внутри человека. А перевороты, войны, общественные катаклизмы — они производны по отношению к происходящему в нашей душе. Во всем мире сейчас заметно увлечение политикой, партиями, движениями, исправлением человечества разными методами. Мне все это кажется не то чтобы малозначительным, скорее — попыткой работать со следствием, а не с причиной.

Потому что душа — это единственное место, где человек властен делать то, что считает нужным. В остальном наши возможности слишком ограниченны. Поэтому уверен: если мечтаешь улучшить мир, то начинать нужно не с того, чтобы кого-то построить. Нет, начинать нужно с изменений внутри себя. Чем больше лю­дей обращают внимание на личную нравственную гигие­ну, тем они быстрее улучша­ют мир. И это гораздо эф­фективнее, чем десяток опубликованных деклараций. Если уж очень хочется революции — пусть это будет революция в собственной душе.

— Интересно, что при этом жизнь вашего героя Инно­кен­тия буквально прокрутили че­рез мясорубку именно ис­то­ри­ческие события. Не ви­дите ли вы в этом некоторого диссо­на­н­са? С одной стороны, мы мо­жем ориентироваться на свой внутренний мир, но в один мо­мент в этот мир все равно вры­вается глобальная история…

— Законный вопрос. Но я ду­маю, что противоречия здесь нет. Я ведь не отрицаю обще­ственных явлений. Я просто хотел бы указать на некую иерархию. На мой взгляд, персональное и общественное не противостоят друг другу — они сосуществуют как причи­на и следствие. В России на­чала ХХ века многим не нравился су­ще­ствовавший порядок жиз­ни — и он был сметен. Но на его место пришла такая власть, что мало никому не показалось. Потому что революционное движение связано с чисто внешними изменениями, а по сути ничего не меняется. Вы­ра­жаясь по-булгаковски, лю­ди — те же… Чтобы происходили позитивные сущностные изменения, необходим  эволюционный путь, связанный с изменениями внутри каждого человека. В этом смысле мне близка позиция, например, Лескова, которого упрекали за то, что он пишет антинигилистические романы. Ему говорили: «Вы что, не ве­рите в русскую революцию?» А он отвечал: «Я ве­рю, что наши люди способны сделать революцию, но я так­же знаю, что на следующее утро они выберут самого свирепого квартального — и будут ему поклоняться».

— Именно поэтому ваш герой, когда его спрашивают о тех исторических событиях, ко­то­рым он был свидетелем, пред­почитает рассказывать о вещах совсем другого рода — запахах, вкусах, личных воспоминаниях?

— Да, безусловно. Я бы мог назвать «Авиатора» романом о «другой истории». Потому что наши личные воспоминания — это тоже история, только не та, которая фиксируется в учебниках. Поэтому она скоро забывается и исчезает. А на самом деле эти вещи чрезвычайно важны — и стук дождя по листве, и скрип ка­литки. Впечатление, которое эти маленькие детали жизни произвели на меня, оказались спустя годы важнее масштабных исторических событий, которые мне было дано пережить. И не думаю, что я в этой ситуации уникален. Лич­ная история не менее (а мо­жет быть, и более) значима, чем история всеобщая.

— В романе мне бросилось в глаза то, насколько меняется интонация повествования, ког­да вы переходите из на­чала века в наши дни. Совре­менные реалии вы описываете с большой иронией и иногда даже с сарказмом. Значит ли это, что вы, как и ваш ге­рой, не чувствуете себя в пол­ной мере «современным человеком»?

— Я чувствую себя несовременным человеком сегодня в той же мере, в какой я бы чувствовал себя несовременным любому времени. Потому что писатель, если он слиш­ком закрепился в своем вре­мени, лишен дистанции по от­ношению к тому, что его ок­ру­жает. Он по большому сче­ту не способен выносить сос­тоятельные суждения. А юмор или сарказм как раз выступают в роли инструментов, которые позволяют эту дис­танцию сохранять. Я испытываю то, что Бахтин называл «вненаходимостью».

Вероятно, нечто подобное ощущал Иосиф Бродский. Он как-то сказал о себе: «Я — че­ловек, живущий за границей». Думаю, каждому писателю нужно жить в каком-то смысле «за границей» — по крайней мере, за границей своего времени. Это не значит, что следует не видеть своего времени в упор — такая позиция была бы странной — скорее, речь идет о способности иног­да ви­деть это время изв­не. Быть и в нем, и вне его. Пом­ните харм­сов­скую кошку, ко­торая «отча­сти идет по до­ро­ге, отчасти по воздуху плав­но летит»? При­мерно так должен действовать и писатель. Соб­ст­венно, из этих размышлений возник об­раз авиатора, способного отор­ваться от зем­ли.

— Связано ли ваше умение отстраняться от своего времени с занятиями древнерусской литературой?

— Думаю, да. Потому что взгляд древнерусского человека серьезно отличается от взгляда человека современного. Это взгляд с точки зрения веч­ности, который был свой­ст­вен не только людям Древ­ней Руси, но и вообще человеку Средневековья. В центре его жизни стоял Бог — и это определяло особенности ощущения времени. Время было относительно, и все понимали, что однажды настанет момент, ког­да время уйдет. Это выст­раивало совершенно иную все­ленную. И я, занимаясь древнерусской литературой вот уже 30 лет, стал замечать в себе некую профессиональную деформацию. Я сам стал нем­ного древнерусским человеком.

— Мне показалось, что в «Авиаторе» есть нечто, что можно условно назвать «ис­то­рическим разочарованием»: после всего пережитого в ХХ веке мы пришли к ка­кому-то измельчанию, то­тальному консюмеризму…

— Конечно. Собственно, и ро­ман «Лавр» — это моя попытка противопоставить консюмеризму нечто иное.  Показать, что есть другие ценности. Я убежден, что в жизни существует не только набор «мерседес-дом-яхта», но и то, что приподнимает душу человека, оставаясь при лю­бых потерях неизменным. Уто­нет яхта, ра­зобьется мерседес, а душа останется — если, конечно, о ней заботить­ся. Поверьте, я по своему ти­пу не являюсь проповедником, но могу сказать, что сам я пришел к вере от страха. Страха, что если ты в конце концов обращаешься в ничто, — все на свете бессмысленно. Любое плавание закончится и все яхты сдадут в утиль. Осоз­нание этого делает очевидным, что рядом с вечными ценностями все остальное выглядит гораздо дешевле.

Это не значит, что в срочном порядке всем нужно становиться святыми. Святость — очень сложный путь, который большинству из нас не под силу. Но когда кто-то один идет по такому пути, он показывает другим направление. Проблемы современности касаются в равной степени и России, и Запада. Чем лучше люди живут, тем активнее они изгоняют из своего сознания мысль о смерти. А ведь «memento mori» — знаменитое «помни о смерти» — это оптимистическое заявление. Оно позволяет встрепенуться, реанимироваться, начать правильно жить и делать больше.

— Еще одна тема, которая красной нитью проходит че­рез весь роман, — тема вины и искупления. И, в том числе, вины целого государства пе­ред одним человеком, например, советской власти перед гражданами, замученными в лагерях. Эта тема часто становится предметом дискуссии в современном обществе: должны ли признать свою вину в историческом масштабе, как это было сделано, например, в Германии?

— Мы не до конца разобрались со своим прошлым — а это может аукнуться в будущем. Нам еще предстоит понять, как именно в достаточно благополучной и развитой стране — а именно такой была Россия в начале ХХ века — возник страшный большевистский террор. Скажу честно: мне не хватает внятного признания вины со стороны коммунистической партии, которая, собственно, и была государством все 70 лет советской власти. Сейчас бессмысленно требо­вать наказания (лично ответ­ственных за преступления почти не осталось), но слова раскаяния, по моему убеждению, должны были прозвучать. Когда 7 ноября я вижу людей с красными бантиками, я думаю: осознают ли они, какую кровь и страдание бе­рут на себя? И бесспорные успехи страны, на которые они любят ссылаться, не от­меняют ни одного совершенного преступления. Надо со всей пронзительностью осознавать, что человеческая жизнь бесценна, и нет на све­те оправданий для убийства. Роль государства как раз в том и состоит, чтобы без ма­лейших колебаний зло называть злом — и делать все для того, чтобы оно не повторилось. Что-то в этом направлении сделано, но было бы большой ошибкой на этом пути остановиться. Нужно, напри­мер, вернуть городам и ули­цам их первоначальные наз­вания. Подчеркиваю: не пе­реименовать, а вернуть названия — этот процесс у нас еще далек от завершения. Уже одно это было бы частичным искуплением грехов.

— Если говорить об искуплении: в «Авиаторе» есть герои, которые, не будучи очевидным злом, становятся источником несчастий для других людей — предают друзей детства, доносят на соседей. Почему вдруг обычный человек становится частью этой «машины»?

— Беда в том, что история вообще состоит из ужасных поступков неплохих, в принципе, людей. Становясь «частью» чего-то, человек подвергает себя большому риску. Конечно, он может быть «частью» вполне благо­получного общества и про­жить длинную жизнь, не сде­лав ничего худого. Но случа­ется ведь и по-другому. Втя­нутый в общественный катаклизм, вчерашний обыватель становится доносчиком или, того хуже, палачом. Он всегда принимал краску своего со­циума, и когда эта краска по­темнела, изменил цвет и он. Все стали такими — так он ду­мает. Но все — это не оп­равдание, потому что ответственность — от районного суда до Суда Страшного — персональна. Получается, что спасение здесь все в том же персональном сознании, о ко­тором мы с вами говорили: при любых катаклизмах оно позволяет сохранить себя как личность. А кроме того — са­дясь в «локомотив истории», неплохо поинтересоваться, куда он идет. Есть такое до­рожное правило.

— На ваш взгляд, куда нас ведет тот «локомотив», в котором мы едем сегодня?

— К сожалению, локомотив России и локомотив Запада сегодня двигаются в разных направлениях. Говорю об этом с сожалением, потому что я — сторонник единства. Убежде­ние, что Россия — это Европа, я унаследовал от моего учите­ля Дмитрия Сергеевича Лиха­чева. И чем больше живу, тем больше укрепляюсь в этом мнении. Не вдаваясь в выяснение того, «кто виноват» (это потребовало бы отдельного непростого разговора), я бы сразу перешел к вопросу «что делать?». Мне кажется, пора уже начинать сближение. Всем нужно четко осознать, что мы одна семья в культурном, религиозном и историческом смыслах. Уверен, что в конце концов мы окажемся в одном локомотиве.

Беседовала Юлия Варшавская

Фото: Артем Геодакян/ТАСС/предоставлено фондом ВАРП